Два долгих года харьковчане жили в условиях нацистского режима — жесточайший террор, массовые расстрелы, тысячи повешенных на улицах города и уничтоженных в «душегубках», повальная смертность от голода, холода и болезней…
Правда об ужасах оккупации шокирует даже спустя 65 лет. Своими воспоминаниями о том, как выживали в то страшное время, с читателями «ВХ» поделились наши земляки.
Пятилетняя Аллочка чуть не попала в «душегубку»
«Черная дырочка» направленного прямо в лицо автоматного дула преследует Аллу Михайловну Хижную всю жизнь.
«Родители отправились на «менку» — за куском хлеба, а меня, пятилетнюю девочку, оставили у тети, она жила на улице Котлова, рядом с трамвайным депо.
Вышла я на улицу — а тут женщины бегут, кричат: «Немцы идут!» Я с «радостной вестью» (что там ребенок понимал!) — скорее к тетушке бегу и кричу: «Тетя Тася, немцы идут!» Она мне подзатыльник, конечно, дала, говорит: «Дурочка, чему радуешься!» Схватила за руку и потащила к Семеновне. Старушка эта верующая была, весь уголочек — в иконах. Встали все на колени и меня поставили. Молятся они, крестятся и вдруг — такой страшный стук, сердце оборвалось. Это немцы дверь прикладом высаживали. Ворвались и стали искать коммунистов — по всем углам шарили, в шкафы заглядывали…
А надо мной встал молодой эсэсовец — знаете, как в кино показывают — выглаженный, вышколенный, сапоги до блеска начищены. Направил на меня автомат — прямо в глаза. Дырочка эта черная потом меня всю жизнь преследовала. Стоит мне заболеть или понервничать — дырка эта автоматная мне снится: летит и бьет прямо в лоб, я просыпаюсь в холодном поту…
Мы жили с родителями на Холодной горе. Там, на железной дороге, стояла немецкая полевая кухня. Куховарил немец лет 35. Подошла я к нему и говорю: «Пан, дай». Он мне кулеша налил. А потом я каждый день туда с котелочком приходила — выглядывала из-за угла, а он мне пальцем показывал, можно идти или нет. Когда рукой машет: «ком, ком», я быстро подскакиваю, он наливает мне два половника кулеша и быстренько отправляет… У него, наверное, тоже дети были и он по ним скучал.
Помню, как приходил к нам домой полицай — наш, украинец — последнюю еду забирал. Заходит в дом, обходит не спеша комнату и — на балкон: «Да, вот тут партизана повесить надо, — говорит. — Смотрю, где лучше…» И так ходит, пока тетка не отдаст ему все, что у нас есть, чтоб только не вешали здесь никого — ну, как жить с повешенным на балконе. И так он всех соседей обирал.
Несколько раз чуть в «душегубку» не угодила. Из депо вытащили трамваи и поставили под нашими окнами. Конечно, дети там играли. Однажды, когда мы, как обезьянки, качались на поручнях, вдруг — скрип тормозов, резко остановилась машина. Глянули — «душегубка». Немцы выскочили и — в трамвай. Один — в переднюю дверь, другой — в заднюю. Хотели нас поймать. А мы через окна повыскакивали и убежали…
Главврач Александровской больницы (сейчас здесь стационар 1-й клинической больницы) спас пациентов от расстрела.
Помню, заболели мы с тетей тифом. Попали в Александровскую больницу на Карла Маркса, были там несколько месяцев. Каждый день нам приносили кусочек хлеба и клали на тумбочку. Но врачи предупредили: «Если съешь — умрешь». Больным брюшным тифом, кроме рисового отвара, ничего есть нельзя. Одна женщина из нашей палаты так на этот хлебушек смотрела — не выдержала и съела… Через несколько часов она скончалась.
Немцы панически боялись тифозных, приходили в больницу, чтобы всех пациентов перестрелять. Мы слышали страшные крики в коридоре. А потом оказалось, что это главврач нас защищал, не давал уничтожить тифозных. Так мы выздоровели и вышли из больницы…»
«На каждом мосту — повешенные»
12-летним мальчишкой встретил оккупацию Валентин Артемович Хижный.
«Мы жили на окраине Мерефы, ближе к Харькову (остановка Комаровка). Отец — на фронте, бабушка прикована к постели. В нашем доме гитлеровцы становились на постой, нас выгнали в сарай. Гоняли меня немцы и лупили нещадно, однажды за то, что я отказался им сапоги чистить. А второй раз… Ушли они все куда-то, я заглянул в дом, а там — на столе конфеты, шоколад настоящий. Мы же от голода пухли, ну, я и не удержался… Когда немец вернулся — зашел к нам в сарай и, не говоря ни слова, избил меня сильно. Мама и отправила меня в Харьков к родственникам. Идем мы, а на каждом мосту повешенные. Когда люди шли в Харьков, немцы выхватывали по одному из толпы без разбора и вешали. Уже в Харькове я видел, как из Холодногорской тюрьмы, где фашисты устроили концлагерь, каждый вечер наши военнопленные, запряженные в сани и телеги, вывозили штабеля трупов.
Был концлагерь и на станции Мерефа.
На месте Холодногоской тюрьмы был концлагерь.
В декабре 41-го — январе 42-го стояли 40-градусные морозы. Больше тысячи наших военнопленных держали в промерзшем помещении недели две впроголодь. Мы с ребятами старались их подкормить. Передать через ограду нельзя, если фашисты видели — стреляли или избивали. Мы делали рогатки и при их помощи бросались узникам — у кого что было — буряки, картошка… Трупы там лежали прямо на земле, никто их не убирал.
Мой двоюродный брат был партизаном. Ехали они как-то через лес на лошади, а тут немецкая машина застряла. Они двух фашистов и застрелили. На второй день после этого все мужское население Комаровки немцы убивали, не щадя и детей, а дома сжигали…»
«В воздухе все время пахло жженой бумагой…»
Первым в Харькове разбомбили здание, где потом был «Украинский сувенир», вспоминает Лилия Григорьевна Яновская.
«Мне было десять лет, когда немцы вошли в Харьков. Оккупантов встретил город без света, без отопления, без воды… Перед отступлением наших войск взорвали электростанцию. Дня за четыре до этого горели заводы, мосты, документы — чтобы ничего не досталось фашистам. В воздухе все время пахло жженой бумагой…
Немцы сразу же ввели комендантский час. Выходить на улицу можно было лишь в светлое время суток — до четырех часов дня по немецкому времени, по нашему — часа два-три. Они очень боялись…
Мы жили на Плехановской, 39 — напротив кинотеатра «Родина». У нас в доме постоянно стояли немцы — весь дом занимали, а нас с соседями согнали в общую квартиру.
Дня через два после того как гитлеровцы заняли город, вдруг говорят: у нас под окнами на дереве висит мужчина. Повешенных было двое. У одного на груди табличка «Я партизан», у другого — «Я комиссар». Я боялась к окну подойти…
Вскоре мы с мамой пошли к ее сотруднице — она нам картошки обещала дать — на улицу Богдана Хмельницкого. И только повернули с Кирова на Руставели — там есть сквер напротив радиозавода — наткнулись на повешенного человека. У него таблички на груди не было, но люди говорили, что он стрелял из ружья из окна по немцам.
Позже — дня через два-три — я пошла к тете на Семиградский переулок. И только успела дойти до Конного рынка, слышу — говорят: «Вешают сейчас…» Я испугалась и побежала через пр. Московский, оказалась в скверике, а там… тоже вешают людей. Очень трудно об этом вспоминать…
В марте 1943-го, когда немцы брали Харьков второй раз, наши войска уходили на вокзал Левада. Вошли эсэсовцы. Трое суток никто не выглядывал из дома — улицы будто вымерли…
Певым в городе разбомбили здание на проспекте Московском, 1.
А потом нас бомбили трое суток непрерывно. Мы прятались в бомбоубежище под домом на ул. Кирова, 20. Когда вышли — наш дом стоял, но в квартире все было уничтожено, стекла выбиты, рамы выворочены… Кстати, первым в Харькове разбомбили здание, где потом был «Украинский сувенир».