В Июне 1941 мне было 19 лет, и я снимался в роли Андрея из “Тараса Бульбы” у Довженко. Еще в марте месяце к нам в Ростовское театральное училище приехали представители студии. Я прошел пробы, и буквально через неделю я получаю телеграмму: “Прошу прибыть на студию “Укрфильм” на пробу роли Андрея в кинофильме Тарас Бульба. Александр Довженко”. Такое предложение! Это было событие для училища: Довженко! Который снял “Щорса”, “Поэма Земля”, “Аэроград”, который самый-самый ведущий режиссер. Вдруг он приглашает какого-то Дупака.
Прилетаю я. Встречают меня. Поселяют в гостинице “Континенталь” в шикарном номере с ванной. Фантастика! Я только в фильмах видел, что так живут люди. Ну и вот: “Отдыхайте, утром приедет машина”. К 12-ти приехала машина, везут меня на студию по Брест-Литовскому шоссе. Приезжаем на студию, и меня подводят к человеку, который обрабатывает грядки. В рубашке, в штанах, сандалиях: “Александр Петрович, вот, Николай Дупак явился из Ростова”. Он посмотрел на меня, руку протянул:
– Довженко.
– Дупак.
– Ты читал Тараса Бульбу?
– Читал.
– О чем оно?
– Ну…
– А ты обратил внимание, что когда умирают казаки, они в одном случае проклинают врага, а в другом прославляют братство? Короче говоря, он мне стал рассказывать, как он собирается поставить фильм про дружбу, про патриотизм, про настоящих любящих жизнь людей. Я обалдел! Довженко такие со мной разговоры ведет! Около часа мы ходили. Потом – пробы на фото, и меня отправили в гостиницу. Вот так для меня начались съемки.
В субботу и воскресенье у нас был выходной. Нам сказали, что мы должны будем посмотреть какую-то зарубежную картину. Мы должны были в воскресенье в 12 часов быть на студии. Я что-то читал и перечитывал, лег спать поздно и проснулся от стрельбы. Я выхожу на балкон, и сосед тоже выходит. “Шо це таке?” – “Да це мабуть маневры Киевского военного округа”, и только он это сказал – вдруг метрах, может быть, в 100 самолет со свастикой разворачивается и идет бомбить мост через Днепр. Вот это я впервые увидел. Это было часов в 5 утра. Жара страшенная – градусов 30. Окна открыты. Сосед побледнел – что-то не похоже на маневры. Спустились вниз. Никто ничего не знает. Я пошел на трамвай. Вдруг опять налет. Бросили бомбу на еврейский базар, который был на том месте, где сейчас находится цирк. Тогда я увидел первые жертвы. Приехал я на студию. Прослушали выступление Молотова. Картина стала ясна. Митинг. Александр Петрович выступил и сказал, что вместо запланированных полутора лет на съемку картины, мы сделаем ее за полгода, и будем бить врага на его территории. Настрой был вот такой! Но буквально на следующий день, когда мы приехали на съемки, то массовки, в которой участвовали солдаты, не было. Тогда мы поняли, что, извините, это – всерьез и надолго. В эти дни продолжались бомбежки, шли потоки беженцев с Украины. На второй или третий день войны ко мне в номер уже поставили кровати. Пытались создать условия для беженцев. Начали на студии рыть щели. Еще несколько дней мы собирались сниматься, но потом началась запись в народное ополчение. В него, кроме меня, вступили и Александр Петрович, и Андреев, и Олейников. Отправили нас под Новоград – Волынский. Когда мы туда приехали, я никого из них не увидел, а были только рабочие, монтировщики. Выстроилась наша команда: – Кто имеет высшее образование – 2 шага вперед, среднее – шаг вперед. – Я, вроде, высшего не имел. Сделал шаг, потом потоптался и еще немного вперед. – Напра-а-во! – И нас – в казармы. А дальше происходило распределение – кого куда учить. Меня спросили, умею ли я ездить верхом. Я сказал “да”, и меня зачислили в кавалерийское училище.
Особенно нас отрезвило выступление Сталина 3 июля. Тут уж мы со всей очевидностью поняли, что это надолго. Погрузили нас в состав и повезли в Харьков. А оттуда – в Новочеркасское кавалерийское училище. Учили на лейтенантов, командиров взводов. У нас была боевая подготовка и занятия с лошадьми, за которыми мы сами ухаживали. Выездка. Чистка. Кормежка. Плюс к этому, овладевали джигитовкой, вольтижировкой, рубкой лозы. Вскакивали на ходу. У меня первой лошадью была кобыла Ежевика – ужасно вредное животное. Командир училища решил два эскадрона по 150 человек сделать, а чтобы не путались, он разделил по цвету на гнедых и вороных. И тут у меня Ежевику забрали и дали потрясающего коня Орсика, который впоследствии меня спас. Надо сказать, что три раза меня лошадь выручала от гибели. Нас учили с октября по январь. В ноябре или начале декабря, после того как немцы ворвались в Донбасс, нас послали заткнуть дыру во фронте. Нас выгрузили на станции, и мы верхом две ночи ехали искали противника. Километрах в пятидесяти от станции передовой дозор наткнулся на мотоциклистов и полковник Артемьев, командир, решил атаковать. Оказалось, что там не только мотоциклисты, но и танки. Нас расколошматили, мы потеряли человек двадцать. Меня ранило в горло, я схватился за гриву коня и одиннадцать километров до речки Кальмус, где располагался наш полевой госпиталь, он меня нес. Я находился в полусознаниии. Меня сняли. Сделали операцию. Вставляли трубку. Нас срочно вернули в Новочеркасск, откуда мы своим ходом отправились в Пятигорск на учебу.
Нас выпустили младшими лейтенантами 2-го января. За тот бой мне дали награду. Получилось так, что нас несколько человек – отличников боевой и политической подготовки, отправили в Москву в резервный эскадрон инспектора кавалерии Красной Армии Ака Ивановича Городовикова. Кормили плохо. Мы все время писали рапорты, чтобы отправили нас на фронт. Было такое патриотическое чувство, что надо Родину защищать.
В итоге меня назначили командиром взвода в 250-й, впоследствии 29-й гвардейский, кавалерийский полк, во вновь сформированную в Оренбурге краснознаменную 11-ю дивизию имени Морозова 1 конной армии (В сентябре 1941 в Оренбурге сформировали 11-ю кд., которая к концу войны она называлась 8-я гвардейская кавалерийская Ровенская Краснознаменная ордена Суворова дивизия имени Морозова. Командовал ею с момента формирования полковник Суржиков Михаил Иосифович. Преобразована в 8-ю гв.кд 19.01.1943. Первоначально вошла в 60-ю армию (резерв), потом переброшена под Москву в состав Московской зоны обороны, 4 января 1942 вошла в состав 16-го кк (Рязань). 16 марта 1942 вошла в состав 7-го кк в составе которого воевала на Брянском фронте.
Мы все имели. Оренбуржцы нас очень хорошо одели: папахи, бурки. Наряженные, мы очень отличались от других. Нам даже шоколад давали, когда мы стали гвардейской частью. Снабжение было хорошее. Было положено 50 г масла, крупа – 500 г, 800 г хлеба, для лошадей – овес или сено. С фуражом было так – в училище выдавали корм централизованно, а на фронте искали фураж, когда не успевали его подвозить. Сам не покушай, а коня накорми.
В кавполку я впервые увидел противотанковые ружья. Через неделю после моего прибытия, мы выступили из Москвы на Брянский фронт. Сначала эти ружья везли в седле и, конечно, набили холки лошадям так, что они вышли из строя. Мое первое рационализаторское предложение было поставить эти ружья на лыжи, поводки от которых тянули два всадника.
Уже на Брянском фронте мы попали в окружение, и я получил благодарность от командования за то, что организовал добычу дегтя. Деготь нужен для смазки сбруи, поскольку она высыхает, и ее необходимо постоянно смазывать. Я помнил картинку из учебника физики или химии, где было показано, как гонят деготь. На фронте меня назначили адъютантом командира полка. Потом меня ранило, и когда я вернулся, я попросился в боевую часть. Хотелось командовать самостоятельно. Меня назначили командиром взвода разведки. Вскоре меня контузило, но после контузии я вернулся на взвод. В январе 1943-го командир эскадрона был смертельно ранен, и меня назначили на его место. Закончил я войну под Мерефой, где был ранен, старшим лейтенантом, командиром эскадрона. Я вот сейчас удивляюсь, как я мог в 20 лет командовать эскадроном? Это же около 120 человек, да плюс еще пулеметный взвод и батарея 45 мм. В общем 250 человек. Это же надо всех напоить, накормить и корм для лошадей достать! Помогало, конечно, и то, что молодежи в кавалерии было мало. Потому что надо любить коня, знать коня, уметь обращаться. Жалели коней, потому что если конь выйдет из строя, ты уже – не кавалерист. После большого перехода нельзя лошади давать пить. Надо обязательно покрыть попоной, чтобы лошадь остыла. Целая наука! Запасных лошадей не было. Все время шло пополнение.
В марте месяце 1943 года была страшная распутица. Армия Рыбалко прорвала фронт под Кантемировкой, и мы вошли в прорыв. Взяли крупный железнодорожный центр Валуйки. При его захвате нам удалось остановить эшелоны с продовольствием и вооружением, которые шли на восток. Видимо немцы не ожидали такого глубокого прорыва. На той станции стояло, наверное, шесть груженых составов. Со всяким добром, вплоть до спирта. Некоторые выстрелят в цистерну, наберут котелок, а остальное его не интересует. За Валуйки нам дали и гвардейское имя, и мне – Орден Красного Знамени.
Пошли дальше и уже под Мерефой столкнулись с переброшенной туда дивизией “Викинг”. Это – вояки страшные – и по росту, и по убежденности. Они не отступали. Там я был ранен и отправлен из медсанбата в госпиталь в Тарановку. Документы туда ушли, а меня мой коновод выкрал и вывез меня в свою часть. Командира опекали. Это меня спасло. В Тарановку ворвались немцы и всех уничтожили – медсестер, раненых и больных.
Еще когда мы заняли Валуйки, там можно было выбрать себе лошадь. Мне присмотрелся битюг. Назвал я его “Немец”. Нашел я и саночки. Коваленко, мой ординарец, взял под свое покровительство и саночки, и коня. Когда он приехал в госпиталь, мы не знали где немцы. Короче, мы едем, и, вдруг – какие-то солдаты на краю деревни, к которой мы подъезжаем, метрах, может, в 150-200. Хотели проехать через эту деревню. Я вижу, что это – немцы. Коваленко смекнул и тут же развернул коня и пустил его аллюром, и он летит с колоссальной скоростью. Я еще – идиот легкомысленный. Когда у коня ухо ранено, он становится зверем – самое больное место у коня. Я возьми, и выстрели из пистолета в ухо. Видимо попал. Как он понесся! Через овраги в лес. А сзади по нам – из автоматов. Вот так немецкий конь спас советского офицера. Однако ранения стопы и руки оказались серьезными. Сначала меня отправили в Мичуринск. Полежал неделю, и отправили в Бурденко в Москву. Там – 10 дней. Потом в Куйбышев. Там – 2-3 дня. Потом в Чапаевск, в Актюбинск. Смысл такой – если ты можешь вернуться в строй сейчас, то тебя не увозили далеко. Потом меня комиссовали.
– А.Д. Атаковали ли в конном строю?
– В атаку в конном строю я ходил только в училище, а так чтобы рубить – нет, и с кавалерий противника встречаться не приходилось. В училище были такие ученые лошади, что, даже заслышав жалкое “ура”, они уже рвались вперед, и их только сдерживай. Храпят… Нет, не приходилось. Воевали спешившись. Коноводы отводили лошадей в укрытия. Правда, часто жестоко за это расплачивались, поскольку немцы, бывало, обстреливали их из минометов. Коновод был один на отделение из 11 лошадей.
– А.Д. Чем вы были вооружены?
– В основном вооружены были карабинами, но в начале 43-го нам выдали автоматы.
– А.Д. Вы сказали, что лошади три раза вас спасали.
– Слева направо. Я, командир полка Евгений Леонидович Корбус, начальник штаба и комиссар. Фмилий их я не помню.
– Да, я уже рассказал, как меня спас Орсик и Немец. После Орсика у меня был конь Кавалер. Красавец! В 42-м году была первая годовщина формирования нашей дивизии. Командовал ей полковник Суржиков, бывший адъютант Ворошилова. Отмечали в 250-м кавполке, где я служил. Комдив поехал встречать Рокоссовского – командующего фронтом – за околицу, а мы, построившись в каре, ждем. Вдруг, я вижу, что въезжает джип, и выходит Рокоссовский. Я командую: “Полк Равняйсь! Смирно!” Только я начал: “Товарищ командующий…”, как вижу, на аллюре влетает Суржиков! Мне не удалось доложить, что мы к параду готовы. После парада командир полка полковник Евгений Леонидович Корбус говорит: “Я не поеду в 253 полк поздравлять, а поручаю это тебе”. Мы поехали вместе с командиром 253-го полка Серышевым, поздравили с праздником. Было это примерно в 2-х километрах от фронта в районе Бежин Луг, Белев, Мичурин. Тургеневские места. Мы едем обратно. Вдруг начался обстрел. Нас – человек 6, и первая мина падает прямо под брюхо Кавалера. Он как сноп падает, у него все разорвано, а я только контужен, да башлык и венгерка все в дырках. Принял на себя все осколки.
– А.Д. Тачанки использовались?
Тачанки использовались. У нас было 4 штуки с пулеметом, все как у Василия Ивановича.
– А.Д. Как их применяли?
– Как в кино. В том эпизоде с вражеской разведкой тачанка только успела развернуться к мотоциклистам, а тут, как с танка шарахнут! И все вдребезги – постромки, люди, лошади…
– А.Д. Болели ли люди?
– Я не помню, чтобы люди болели, а лошади болели.
– А.Д.Какие лошади наиболее подходят для военной службы?
Какие были, таких и брали. Были и необъезженные. Потом, лошади же воспитываются. Это как человек, только не разговаривает. Видишь, что-то она расстроенная. Сахарку принесешь. Сам не съешь, а ей принесешь, и она готова тебе служить. Чем лучше ты ее содержишь, тем лучше она к тебе относится. В Валуйках мы взяли потрясающих лошадей итальянского горно-альпийского стрелкового корпуса. Такие выездные. Наши все бросились на них, но потом пришлось их бросать, потому что они не приспособлены были к длительным маршам. Ведь иногда за ночь нужно было пройти 120-150 километров. Они просто гибли.
– А.Д. Как проходил марш под дождем?
– Под дождем -набивали холки. Были раненые. Лошадей лечили. Случилось так, что наш комиссар погиб. Он выехал на обочину и подорвался на мине, а у коня была ранена нога; и он стоит, и смотрит, и плачет… И мы понимаем, что и он безнадежен. Прыгает на трех ногах… Это самый страшный эпизод в моей жизни.
– А.Д. Как относились к пленным?
– По разному.
Поехал я на разведку, а заодно и на поиски фуража. Вижу, идет колонна без оружия. Я высылаю 2-х разведчиков. Оказалось, что это – итальянцы, которые бросили фронт и шли к себе домой. Вот эту команду, почти 500 человек, мы привели. У меня даже в эскадроне было два итальянца при кухне, но потом вышел приказ, чтобы всех пленных отправить в тыл. Они рассказывали, что у их офицеров были шпаги, и когда он звал в атаку, то размахивал шпагой. Они ему аплодировали и кричали “Браво. Брависсимо”. Конечно, они не хотели воевать. Да и вообще, итальянцы – не вояки. Добродушный народ.
В другой раз мы на месте расстреляли шестерых солдат из дивизии “Викинг”. Видимо, это был передовой дозор из 12-15 человек, который в одной деревне перебил почти взвод наших ребят вместе с лейтенантом, замечательным мужиком. Потом нам удалось их окружить и частично уничтожить, а шестерых захватить. Вооружены они были прекрасно. Здоровые, крепкие мужики. Семьи, дети. Это очень неприятный момент и о нем лучше не вспоминать, но это была месть за конкретных ребят. Потом это осудили, но под суд никого не отдали. В общем, такого, что расстреливали за то, что они пленные, не было. Расстреливали тех, которых захватили на месте преступления. Война очень жестокая вещь.
– А.Д. Как Вы относились к немцам?
– Немцы – враг номер один. Так и относились. Очень воинственные, грамотные, но туповатые, туповатые ребята. Они больше нас убивали. Конечно, мы вырвали победу, не считаясь с потерями. Важно было выстоять и победить. Самые жестокие это – власовцы, когда деревни освобождали, жители говорили, что с немцами можно было договориться, а с этими – нет: “Ты – коммуняка, сволочь большевистская!” Забирали все.
– А.Д. Что было самым тяжелым на войне?
– Самое тяжелое, когда 100 километров надо было пройти за ночь. Рысь – галоп, рысь – галоп. Бесконечные команды: “Не жалеть лошадей! Не жалеть лошадей!” Потому что к утру надо быть в другом месте. Если в небоевой обстановке тебя могли за загнанного коня под трибунал отправить, то в этом случае требовали выжимать из лошади все, на что она способна. Время! Время! Люди падали с лошадей, засыпая. Падали и лошади с разрывом сердца. Надо сказать, что лошадей мне жалко больше, чем людей. Человек может все-таки лечь, спрятаться. У него есть возможности избежать трагической ситуации. Это ты сидишь в седле и управляешь, а лошадь ничего этого не может.